|
Карен Хьюитт
(Оксфордский университет)
О русской художественной литературе XIX века и современных британских читателях
В течение многих лет я участвую в российских литературных конференциях, и всякий раз меня озадачивало весьма популярное название секции или доклада — «Русская литература в мировом литературном контексте». Я удивлялась, как могут разнообразные культуры мира создать некий «контекст» для какой-либо одной конкретной национальной литературы.
В этом докладе я постараюсь посмотреть на то, как классическая русская литература XIX века воспринимается в моей стране, Англии, и обсудить то, чем особо восхищаются современные читатели, для которых литературным контекстом их восприятия русской литературы является английская литература. Читатели, о которых я буду говорить, не ученые-специалисты, а обыкновенные образованные люди, которые получают удовольствие от чтения любой серьезной литературы. Их знание русской литературы зависит от ряда доступных переводов, а их читательские ожидания базируются прежде всего на знакомстве с английскими романами XIX века. Наиболее известны в Англии Толстой, Тургенев, Достоевский и Чехов.
Начну с небольших личных воспоминаний. Когда впервые подростком я прочитала «Братьев Карамазовых», я поняла только маленькую часть этого романа, а все остальное навело на меня скуку. Но вот образ Дмитрия захватил меня. Я помню то волнение, с которым я читала об его неистовой поездке в Мокрое, где он вдруг появляется с окровавленными руками и большими деньгами. В Мокром, когда он осознает, что Грушенька по-прежнему любит его, он стремительно организует изумительное гуляние (вместо того, чтобы застрелиться, как он намеревался). Когда я читала эти сцены, мои английские допущения и предположения дали существенный крен; я вдруг осознала, что мне надо перестроить свой внутренний мир, чтобы включить в него возникшие симпатии к Дмитрию. Нет сомнений, он был жестокий и безответственный человек, но в то же время — сумасшедшим влюбленным мечтателем. Головокружительные возможности нравственных противоречий, а не привычная мне моральная упорядоченность, встали передо мною.
Реорганизация мира наших понятий — вот что как раз и призвана делать хорошая литература. Я читала этот роман семь раз, но до сих пор взволнована и озадачена им. Достоевский — сложный писатель, а мои подростковые восприятия были по большей мере клишированными впечатлениями иностранца: «русская душа», некие притязания на особость русской человеческой природы. Я не хотела бы сейчас развивать подобные сентиментальные и в чем-то даже опасные рассуждения. Тургенев и Чехов писали с большой ясностью, и даже у Толстого, каким бы удивительным и раздражающим он ни был, так сказать, «нормальность» лежит в основе его понимания жизни. Хотя у них были иные требования, нежели у Достоевского.
И все же в контексте английской литературы есть у всех этих писателей нечто, что легко узнается британским читателем как русское, то есть как раз то, что и поразило меня впервые в Достоевском, когда я прочла его подростком. Чтобы объяснить это, я должна коротко рассказать об английской литературе XIX века, которая, как кажется, воспринимается в России не во всем объеме ее сложности.
Обыкновенные английские читатели, не ученые-филологи, читают Томаса Гарди, Чарльза Диккенса, Джейн Остен, Джордж Элиот, Шарлотту Бронте, Энтони Троллопа, возможно, Теккерея и, не исключено, Элизабет Гаскелл. Так они постигают основные особенности английской литературы того века, среди которых я бы назвала социальную иронию, религиозный скептицизм и психологическую соразмерность характера. Все они — следствие английских культурных ценностей, критически и двойственно воспринятых английскими писателями.
Британия в XIX веке была социально сложным обществом. Возникновение романа как литературной формы шло в ногу с формированием образованного среднего класса. Даже если в романах повествовалось о страстной любви, безнадежном горе или диком гневе, их социальная основа была реалистической, а не идеалистической. Соответственно у авторов возникала возможность исследовать проблемы их героев, обсуждая их с читателями в остроумной, основательной и ироничной манере. Наиболее выдающимся из ранних образчиков в данном случае является Джейн Остен, но это в равной степени справедливо и по отношению к Теккерею, Джордж Элиот, Троллопу и Гаскелл. (Диккенс в данном случае исключение с точки зрения всего, о чем я здесь говорю. Он писал очень популярным стилем, полным словесного буйства и театральности, которые естественным образом переходили в сатиру, а отнюдь не в иронию.) Почти в одно время с Джейн Остен Пушкин писал иронические, остроумные стихи о своем обществе, но то была очень маленькая, аристократическая часть русского населения.
Второй отличительной чертой английской литературы того века был религиозный скептицизм. Англия была протестантской страной, ее религия основывалась на Библии, а не на мистической власти священников и ритуалов. Соответственно интеллектуалам было гораздо легче развивать скептические идеи в рамках протестантской морали. Шаг за шагом светское моральное мышление занимало место идеологического самоистязания по поводу проблемы существования Бога. Задолго до Дарвина английские романисты и интеллектуалы, какими бы ни были их личные верования, научились жить в светской реальности. Но из религиозности они сохранили уважение к центральным протестантским идеям ответственности и честности и сознание того, что всякий неверный выбор или поступок имеет свои последствия. Как говорил святой Павел: «Что человек посеет, то он и пожнет».
Третьей отличительной чертой английской литературы является психологическая соразмерность характеров. Эти характеры наделены самосознанием, способны анализировать себя, и у них есть ясная моральная «схема». Они могут глупо или неправильно поступать, исходя из страха, предубеждения или жадности. Но поскольку они ясно осознают, где они сошли с «верной тропы», они стараются оценить свои ошибки, а с точки зрения развития сюжета призваны наблюдать за последствиями своих действий, ведущих к потерям для них самих или тех, кого они любят. В английской литературе психологическая целостность характера означает, что есть возможность исследовать мотивы поступков героев и рассмотреть те сделки, которые они заключают со своим моральным долгом. Наши романисты, напрямую или при помощи повествовательных тонкостей критикуют те внешние парадигмы, которыми характеры руководствуются. Конечно же, английские романисты стремятся критически оценить ценности своего общества, стараются продемонстрировать те моменты, когда социальные парадигмы вводят человека в заблуждение; они хотят показать, каким образом иные ценности — например, терпимость и великодушие — могут привести к лучшему выбору. Но подобно своим читателям, они исходят из того, что личность по сути своей стабильна и социально ответственна.
Обозначенные выше черты английской литературы XIX века должны помочь вам увидеть, насколько более рискованными казались русские писатели английским читателям. Переводы русских романов широко стали читаться в 1890-х годах, а затем их количество значительно росло в течение первых десятилетий двадцатого века. Для нас Тургенев и Толстой, Достоевский и Чехов, безусловно, очень разные писатели, все же обладают некими фундаментальными чертами, которые по сути своей не английские.
Прежде всего, на наш взгляд, ваши романисты не подвергают своих героев постоянному ироническому осмыслению. Тургенев может быть невозмутимым, удивленным, даже отстраненным. И эта позиция постоянно меняется. Он имеет дело с беспомощной непоследовательностью погруженной в себя любви, да так, что кажется, что он сам и есть этот влюбленный. Даже Базаров уходит со страниц романа, потерпев неудачу, которая по своим истокам и не социальная, и не моральная. По Тургеневу, свет, падающий на героев, прозрачен, но при этом он разделяет беспомощность своих персонажей.
Толстой наименее всего убедителен в использовании тяжеловесного иронического стиля, когда он нападает на докторов, либералов или политическое маневрирование. Его симпатия к «человеку как он есть» вынужденно соседствует с аристократическим высокомерием и мистическим истолкованием крестьянства. В его стиле нет места сдержанной комической иронии, «договору» с читателем по этому поводу. Даже спорадически возникающие иронические трактовки героев — Пьера, Левина, Оленина — всегда уступают место вовлеченности в их страстный эгоизм.
Герои Достоевского на страницах его романов представлены так, как будто они стоят в полуметре от тебя — слишком близко для детального анализа. Конечно, мы, читатели, вынуждены реагировать на эти гротескные, комические, благородные, яростные, страдающие, самоистязающие создания, но у Достоевского нет ни места, ни склонности к ироническому рассмотрению героев; они призваны говорить за себя сами.
И, наконец, Чехов, великий рассказчик, обладающий удивительным чутьем к абсурдности жизни, но абсурдность, им изображаемая, всегда локальна и не направлена на предустановленные моральные или социальные нормы, которые могли бы быть предметом совместного иронического расследования автора и читателя. Вот почему чтение его рассказов открыто для интерпретации; всякий раз, прочитав рассказ таким образом, ты понимаешь, что есть возможность прочитать его и по-другому.
Мы можем весьма плодотворно противопоставить протестантский скептицизм, которым наделены большинство английских писателей XIX века, русскому восприятию проблемы религиозного сомнения. Джордж Элиот и Толстой, Томас Гарди и Достоевский — все боролись за то, чтобы придать смысл миру, в котором Бог либо отсутствует, либо рассматривается возможность его отсутствия. Для русских писателей это означает крах человеческой солидарности, уничтожение человеческого духа, лишенного веры в нечто, существующее вне его. Для английских романистов это означает поиски пострелигиозной этики и, что свойственно Гарди, горькое осознание божеской несправедливости, спасти от которой может только человеческая солидарность. У нас есть много романов о вере и сомнении, даже существует жанр романа о человеке, утратившем свою веру, но проблема мира без Бога излагается в наших романах как этическая проблема и проблема социального порядка.
Пожалуй, наиболее впечатляет английских читателей то обстоятельство, что герои русских романов и рассказов психологически открыты, неустойчивы, эгоцентричны и социально жестко не приписаны. Конечно, мы понимаем, что русские романисты весьма отличаются один от другого, их концепции героев и их техника создания образов и самоосознающих характеров разнятся в такой же степени, как и в английской литературе того же периода. Тем не менее, именно «открытость» («незавершенность») характеров захватывает английских читателей. Позвольте мне привести пример. В «Анне Карениной», находясь в Москве, Каренин получает телеграмму, в которой говорится о том, что его жена очень больна после родов. Он на следующий же день возвращается в Петербург и по приезде домой узнает, что Анна жива.
«Каренин остановился и побледнел. Он вдруг ясно осознал, как сильно он желал ее смерти».
Каждый, кто читает эти строки, понимает Каренина, его шок и разочарование от того, что жена все еще жива, его осознание, что он страстно хотел, чтобы она умерла, и его последующую мысль, что эта его эмоция не может быть охарактеризована ни как моральная, ни как аморальная. Что его упорядоченная внутренняя жизнь уже не столь благостна, отсюда неожиданно беспомощная взволнованность, когда он видит ее, а потом и уступка «блаженному духовному состоянию», когда он неожиданно, но убежденно прощает Вронского.
Ни один английский романист не мог написать подобного. Хотя ситуация Каренина, стоящего перед дилеммой: развестись с Анной или нет — имеет немало параллелей в английской литературе. Но английский персонаж продолжил бы «переговоры» с самим собою, как раз используя эту внешнюю моральную схему. И ни один английский писатель не мог бы так неожиданно подать это «блаженное духовное состояние», которое вдруг переполнило по сути своей лишенного воображения человека.
Еще один пример. В «Братьях Карамазовых» великолепная, соблазнительная Грушенька забирается на колени к Алеше, обнимает его, а когда узнает, что старец Зосима умер, соскакивает с колен юноши в инстинктивном порыве благочестия. Накануне же в одной из самых уморительно вводящей в замешательство сцен в романе она была вызывающе непристойна (хотя и торжествовала) в споре с Катериной Ивановной. В английской литературе XIX века было мало места для подобных Грушенек (и здесь нет никакой вины писателей); и романисты на самом деле вводили в сюжеты произведений и мстительниц, и добрых, и искренних девушек. В наших романах события могут превращать мстительниц в добрых и искренних девушек, тогда как Достоевский убедительно рисует образ девушки, инстинктивно реагирующей на ситуацию и живущей от момента к моменту по законам противоречивых импульсов.
(Конечно, английская литература тоже полна импульсивных и инстинктивно поступающих персонажей, но проблема в том, что они заранее «обговорены» как импульсивные героини, а потому помещены в соответствующий социально-нравственный контекст. Они не «перемещаются» свободно в окружающей обстановке, как это делают героини русской прозы.)
Герои Тургенева подаются в узнаваемой социальной среде, но очень часто они не в состоянии совладать со всеми напряженными и требующими ответственного решения ситуациями, выпадающими на их долю. Уязвимые и почти не отдающие себе отчета, они, к примеру, принимают любовь, которую он описывает, как средство спасения. В английском романе сбитые с толку, беспомощные, страдающие от боли влюбленные — от героев Ш.Бронте на одном конце спектра до героев Э.Троллопа на другом — необходимо вынуждены принимать решения; при этом английские романисты воспринимают психологию как способ путешествия, от которого ни герои, ни читатели уйти не могут; всегда надо сделать следующий шаг.
В каком-то смысле Чехов несколько отличен от других русских писателей; англичане полагают, что его понимание абсурда близко нашему. В «Даме с собачкой» Гуров сидит в комнате молодой женщины, с которой он занимался любовью и на которую это произвело странное впечатление.
«Нехорошо, — сказала она. — Вы же первый меня не уважаете теперь». На столе был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и начал есть не спеша. По крайней мере полчаса прошло в молчании.
Чеховское переплетение болезненного и комедийного много раз было использовано и в английской литературе двадцатого века. Но его отчаяние по поводу условий, которые он описывает, его понимание того, что людям приходится сражаться с ними на их жизненном пути, в конце которого их ждет поражение, звучит атонально для хорошо настроенного литературой XIX века на оптимизм уха английского читателя.
На очень ограниченном пространстве статьи я постаралась обозначить некоторые отличия русского и английского литературного восприятия человеческой судьбы. Русские писатели особенно хороши при осмыслении иррациональных, инстинктивных откликов героев на ситуации и изображении беспомощности моральных соображений персонажей, столкнувшихся с духовным ужасом и откровением. Они легко воспринимают противоречия, ценят нечто просто за то, что оно есть, а не за то, чем оно может стать. Английские читатели часто говорят: «Это кажется гораздо более правдивым, чем любое произведение английской литературы, которое я знаю. Русские понимают, что такое смятение, непримиримые конфликты и поражение. Манера их письма настолько личностна, так близка тебе, как будто ты сам это пережил».
В этом и заключается слава русской литературы. Но наши английские романисты обладают другими достоинствами, которые нередко не замечаются русскими читателями и не понимаются русскими критиками. Наши великие английские романисты исследуют непримиримые противоречия жизни и настаивают на том, что все же мужчины и женщины наделены ответственностью по отношению к себе и другим. Страсти и разочарования их героев анализируются нередко комически, но все же персонажи сохраняют свою независимость и самоуважение. Английская литература в этом последовательна.
Иногда я с облегчением перехожу от чтения английской литературы XIX века к чтению русской прозы. Но спустя какое-то время я с таким же облегчением двигаюсь в обратном направлении. Читатели обеих литератур — русской и английской — многое получают от погружения в каждую из них, при этом оставаясь в своем собственном контексте.
Выступление на международном конгрессе
«Русская словесность в мировом культурном контексте»,
Москва, 14-18 декабря 2004
|
Карен Хьюитт преподает литературу в Университете Оксфорда и в Пермском государственном университете. В течение более двадцати лет она ездит из Британии в Россию и обратно, наблюдая и сравнивая жизнь людей в обеих странах для того, чтобы попытаться объяснить особенности их друг другу.
Карен Хьюитт - ученый-литературовед и культуролог, автор известной книги «Понять Британию», изданной на русском и английском языках, которая помогает россиянам познакомиться с жизнью современной Англии. Область научных интересов профессора - образ жизни русского человека, его менталитет в сравнении с бытом англичан. В 1990-е годы британская исследовательница одной из первых начала налаживать связи с Россией и стала организатором-инициатором многочисленных деловых контактов и обменов между нашими странами.
В 1989 году Карен Хьюитт посетила Пермь - сразу после снятия с него статуса «закрытого» города, позже побывала в Нижнем Новгороде, Ростове, Белгороде, Казани, Воронеже, Ставрополь.
|
Опыт работы